Кто-то побывал здесь, причем недавно. Кто-то в буквальном смысле слова покрыл заплесневелые стены загадочными решетчатыми схемами. Рисунки наносились прямо на стены, исчертив крест-накрест истлевшие обои и крошащуюся штукатурку резкими черными штрихами. При взгляде на эти запутанные диаграммы кружилась голова. Одни из них занимали всю стену, точно сумасшедшая фреска, другие, совсем небольшие — всего-то несколько перекрещенных линий, — напомнили Леверетту клинообразное ассирийское письмо.

Карандаш летал по бумаге. У Леверетта просто дух захватывало: в ряде рисунков он узнавал схемы решеток, перечерченных им прежде. Уж не чертежная ли это какого-то безумца или образованного идиота, создателя этих конструкций? Бороздки, процарапанные углем в мягкой штукатурке, казались совсем свежими — им явно несколько недель или, может, месяцев.

Темный дверной проем уводил в подвал. Нет ли там новых рисунков? И бог весть чего еще? Леверетт гадал, а стоит ли туда спускаться. Если не считать лучей света, пробивающихся сквозь трещины в полу, подвал был погружен во тьму.

— Эй? — позвал он. — Есть там кто-нибудь?

В тот момент вопрос нелепым не показался. Эти решетки из палочек — порождение рассудка отнюдь не здравого. Перспектива повстречать автора в темном подвале Леверетту отнюдь не улыбалась. Там ведь что угодно обнаружиться может, и никто потом ничего не узнает — в сорок втором-то году!

Но для человека с характером Леверетта искушение было слишком велико. Он осторожно двинулся вниз по ступеням: каменным и потому вполне надежным — если, конечно, не поскользнуться на мхе и не споткнуться о какой-нибудь мусор.

Подвал был огромен, а в темноте казался еще больше. Леверетт добрался до нижней ступеньки и постоял там, чтобы глаза привыкли к затхлому мраку. В памяти вновь воскресли первые впечатления. А ведь подвал для такого дома слишком велик! Может, когда-то здесь стояло совсем другое здание — впоследствии разрушенное, а перестроил его человек менее богатый? Леверетт внимательно осмотрел каменную кладку. Эти гигантские плиты из гнейса могли бы послужить опорой для целого замка! Или, если приглядеться, скорее не замка, а крепости: техника сухой кладки поразительно напоминала крито-микенскую архитектуру.

Как и верхняя часть дома, подвал, по всей видимости, был пуст, хотя, не имея фонарика, Леверетт не мог удостовериться, не скрывается ли чего во мгле. Вдоль отдельных участков фундаментной стены обозначились области еще более темные, что наводило на мысль о проходах в нижние помещения. Леверетт непроизвольно поежился.

Нет, что-то тут все же было — какая-то похожая на стол громада в самом центре подвала. В призрачных солнечных лучах, что скользили по ее краям, казалось, что сделана она из камня. Леверетт опасливо прошел по плиточному полу туда, где высился загадочный предмет: высотой примерно по пояс, футов восьми в длину и чуть меньше — в ширину. Грубо обтесанная глыба гнейса, по всему судя, стояла на каменных опорах, не скрепленных известковым раствором. Но в темноте удавалось рассмотреть лишь смутные очертания, не больше. Леверетт провел по глыбе рукой. Кажется, вдоль края шел какой-то паз.

Пальцы нащупали какую-то ткань — что-то холодное, кожистое, податливое. Прогнившая упряжь, с отвращением догадался Леверетт.

Что-то сомкнулось на его запястье, ледяные ногти впились в плоть.

Леверетт завизжал и изо всех сил рванулся прочь. Держали его крепко, но от рывка с каменной глыбы приподнялось нечто…

Тусклый луч коснулся края плиты. Этого более чем хватило. Леверетт лихорадочно отбивался; существо, его удерживавшее, привстало с каменного стола, солнечный блик скользнул по его лицу.

Это было лицо ожившего трупа: иссохшая плоть туго обтягивала череп. Грязные лохмы волос спутались, ошметки губ вздулись над обломками пожелтевших зубов, в мертвых глазницах тлела жуткая жизнь.

Себя не помня от страха, Леверетт снова завопил в голос. Свободной рукой нащупал железную сковородку за поясом. Выхватил ее — и что было сил ударил в кошмарное лицо.

На одно-единственное застывшее ужасное мгновение солнечный луч высветил, как сковородка сокрушила изъеденный плесенью лоб, точно секира, рассекла высохшую плоть и хрупкий череп. Хватка на запястье ослабла. Трупное лицо отдернулось; впоследствии это зрелище — продавленная лобная кость и немигающие глаза, между которыми медленно сочится густая кровь, — не раз и не два являлось Леверетту в кошмарах, и он просыпался в холодном поту.

Леверетт наконец-то высвободился — и сломя голову бежал прочь. Когда же усталые ноги отказывались нести его дальше сквозь густые заросли, энергия отчаяния вновь подгоняла его вперед при одном лишь воспоминании о спотыкающихся шагах на подвальной лестнице у него за спиной.

II

По отзывам всех друзей, Колин Леверетт вернулся с войны другим человеком. Он заметно постарел. В волосах проглянула седина, пружинистая походка замедлилась. Атлетическая поджарость сменилась нездоровой худобой. Лицо избороздили неизгладимые морщины, в глазах появилось затравленное выражение.

Но еще более пугающие изменения произошли в его характере. Едкий цинизм отравил его былую аскетичную эксцентричность. Его интерес ко всему макабрическому приобрел оттенок более мрачный, превратился в болезненную одержимость, что немало тревожило его приятелей. Но война — штука жестокая, особенно для тех, кто прорывался через Апеннины.

Леверетт объяснил бы, как они не правы, — если бы у него душа лежала делиться пережитым на ручье Манн кошмаром. Но Леверетт держал язык за зубами и, мрачно вспоминая, как боролся в заброшенном подвале с жуткой тварью, обычно убеждал себя, что на самом деле это был всего-навсего какой-то бедолага, безумный отшельник — в темноте он показался сущим монстром, а тут еще и воображение не на шутку разыгралось. Да и удар сковородкой пришелся не по голове, а вскользь, рассуждал Леверетт, раз уж противник пришел в себя так быстро, чтобы кинуться в погоню. И вообще о таких вещах лучше не задумываться. Рациональное объяснение помогало восстановить душевное равновесие всякий раз, когда Леверетт просыпался от ночного кошмара про оживший труп.

Так Колин Леверетт вернулся к себе в мастерскую и вновь взялся за перья, и кисти, и резцы. Популярные журналы, любители которых восхищались его иллюстрациями до войны, радостно забросали его бессчетными предложениями. Заказы поступали от картинных галерей и коллекционеров, а тут еще и незавершенные скульптуры, и деревянные макеты. Леверетт с головой ушел в работу.

Но нежданно-негаданно начались проблемы. Журнал «Истории и рассказы» забраковал очередную обложку как «чересчур гротескную». Издатели новой антологии хоррора отослали назад пару полосных иллюстраций: «Слишком неаппетитно — особенно гниющие, вздутые лица повешенных». Один из частных заказчиков вернул серебряную статуэтку, жалуясь, что святой мученик мучается как-то слишком наглядно. Даже «Жуткие истории», торжественно возвестившие о возвращении Леверетта на свои кишмя кишащие упырями страницы, теперь отказывались от его рисунков: дескать, «даже для наших читателей это как-то слишком».

Леверетт вынужденно попробовал смягчить тона — получилось пресно и плоско. Поток предложений постепенно иссяк. Леверетт, с годами ставший убежденным затворником, окончательно поставил на журналах крест. Он тихо-мирно трудился в уединении своей мастерской, зарабатывая тем, что время от времени рисовал на заказ или выполнял какую-нибудь работу для картинных галерей, а порою продавал картину-другую, а то и скульптуру крупным музеям. У критиков его причудливые абстрактные скульптуры пользовались неизменным успехом.

III

Война вот уж двадцать пять лет как миновала, когда Колин Леверетт получил письмо от Прескотта Брэндона, своего хорошего друга еще с журнальных времен, — ныне он занимал пост редактора-издателя в «Готик-пресс», небольшом издательстве, что специализировалось на книгах в жанре мистики и фэнтези. Несмотря на то что вот уже много лет как переписка между ними заглохла, Брэндон с типичной для него прямотой сразу, без околичностей, переходил к делу.